– Я не был уверен в своих стихах, мне они казались слабенькими. А я всегда старался все делать так, чтобы никого не повторять. Я мечтал о чем-то необычном, значимом. Долго думал над формой и содержанием. Учитывая, что длинный стих тяжело читается, начал писать восьмистишья. Все детали старался учитывать, потому что хотел, чтобы книгу действительно читали.

– Но это целых 50 лет. Что стало решающим фактором, подтолкнувшим к изданию?

– Наверное, время. Оно пролетело незаметно, мне исполнилось 70, и я решил – надо что-то публиковать, иначе труды пропадут. Мои первые стихи были написаны еще во время войны, когда я был тринадцатилетним мальчишкой. А когда начал работать тренером, то в творчестве наступил практически 20-летний перерыв. Было очень тяжело совмещать тренерский труд со стихами.

– Но разве вы жалеете об этих 20-ти годах? Ведь именно в этот период вы сделали, не побоюсь этого слова, переворот в мировой гимнастике. Гениальных тренеров – единицы, а поэтов, даже хороших, хватает...

– Жалею.

– Почему?

– Потому что это было самое хорошее время, расцвет моих человеческих сил, я мог бы достичь в поэзии гораздо большего. Но все приходилось отдавать гимнастике. Знаете, я буквально отупевал от гимнастики. Начинал еще в школе: преподаватель физкультуры, его фамилия Бортников, приметил меня и пригласил заниматься. А в 19 лет, когда учился на первом курсе, начал сам тренировать.

– Помнится, у вас была мечта создать всю сборную СССР из гродненских гимнасток. Это действительно было реально?

– Да, вполне, поскольку в те времена было очень много недостатков в гимнастике. Более того, было много глупости, извините, даже тупости. Игнорировали педагогику, обычную здравую логику. На этом держался весь спорт.

– А когда вас признали, как тренера?

– Это, смотря кто. Некоторые сразу поняли, что я – тренер. А некоторые, даже после того, как я уже подготовил чемпионов мира и Олимпийских игр, критиковали меня, что я тренирую не по передовой советской системе, требовали, чтобы мне запретили проводить тренировки. Когда мы выступали в Москве, зрители восхищались, а судьи ставили моим подопечным низкие оценки. Мы постоянно выходили на соревнования с какими-то новыми элементами, которых до нас никто не делал. Коллеги же, особенно тренеры известных гимнасток, очень ревниво к этому относились. Они называли наши новшества – трюкачеством. В Советском Союзе за наше «трюкачество» снимали очки, а на европейских и мировых соревнованиях за это же очки добавляли. Кстати, когда девочек брали в сборную команду, меня на сборы не приглашали. После сборов девчонки приезжали неузнаваемые. Все «наши» элементы чуть ли не каленым железом из них выжигали. И приходилось все начинать сначала.

– Ну, хоть гонений не устраивали?

– Было что-то подобное. В прессе появлялись статьи о моем вредном и неправильном воспитании советских гимнасток. Некто Токарев напечатал несколько статей, в которых называл меня «недалеким и самонадеянным» тренером.

– Тем не менее, вы продолжали работать по-своему?

– Безусловно, иначе не могло и быть.

– И как родина оценила ваш труд?

– Как правило, когда на Олимпийских играх воспитанник становился даже призером, то тренер получал орден или медаль. У меня Волчецкая стала олимпийской чемпионкой, потом Корбут – трижды олимпийской чемпионкой, но высоких наград тренеру никто не дал.

– Ольга Корбут – важная веха в вашей жизни. Известно, что она была четыре раза Олимпийской чемпионкой, лично разговаривала с президентом США, ее знал весь мир, она была самой известной советской спортсменкой и в 1972 году была признана лучшей спортсменкой мира. Такого в советском спорте никто не добивался. Но создали-то ее вы! В вашей книге «Избранное», однако, ей посвящено не весьма приятное стихотворение. Как складывались ваши отношения?

– Она – очень тяжелый человек, я с самого начала не хотел с ней заниматься. Сколько трудов в нее пришлось вложить! Теперь я жалею об этом, но тогда отступать было некуда. Дотянул ее до первых Олимпийских игр, потом отдавал Тамаре Алексеевой, второму тренеру, чтобы она занималась. С Ольгой невозможно стало работать, особенно, когда пришли первые успехи. За год до вторых Олимпийских игр я вообще от нее отказался.

В 1975 году мы расстались. А вот в 1991 году она пришла ко мне в гости, дала почитать свою рукопись. В этой книге она описала меня, как пьяницу, грубияна и т.д. Я возмутился, сказал, что если она это издаст, то я напишу свою книгу о ней. Она мне ответила, что я сижу в четырех стенах, меня никто не знает, а ей удастся продать книгу, чтобы купить коттедж в США. Она хлопнула дверью и ушла. После этого хотела еще посадить меня в тюрьму. Предложила Тамаре Алексеевой, которая помогала мне ее тренировать, быть свидетелем, что, якобы, та видела, как Кныш хотел изнасиловать ее вместе с сестрой. Тамара отказалась от этого предложения. Кстати, это все подробно описано в книге Тамары Алексеевой «Как создавалась знаменитость».

– Ренальд Иванович, возможно, я затрону болезненную тему... В вашей жизни были и более неприятные моменты. Я имею в виду уголовное дело, которое было заведено против вас. Именно после этих событий и закончилась ваша карьера тренера?

– Жила в моем подъезде девочка, которая ранее занималась гимнастикой, но потом оставила спорт. Часто заходила ко мне – за книгой, побеседовать, пообщаться. Ей было 17 лет, а мне – 49. Я в то время много писал. Однажды посвятил ей стихотворение. Она, прочитав, расплакалась и убежала. Какое-то время ко мне не приходила. Но вскоре появилась снова и призналась мне в любви. Представляете, в моем положении такое? Я ей объяснил, что это невозможно, по-хорошему уговаривал ее, сказал, что у меня есть другая любимая. Девочка ушла в страшной обиде. Позже, у себя дома, она приняла две пачки нитроглицерина и оставила предсмертную записку, в которой обвинила меня. Девочку, слава Богу, спасли. Меня же этот случай потряс... Делом занялась прокуратура. Девочка вместе с родителями написала заявление, что я ее изнасиловал. У меня был даже обыск дома. Начали вызывать на допросы всех девочек, которые у меня чуть ли не 20 лет назад занимались. Но никто из них ничего плохого в мой адрес не сказал. Была проведена медицинская экспертиза, результаты которой подтвердили, что в интимной близости я и никто другой с ней не был. Потом были следственные эксперименты, на которых выяснилось, что девочка говорила неправду. Но по городу поползли слухи.

– И что же было потом?

– В результате дело было закрыто. Но меня не оставляли в покое, потому что я продолжал успешно учить тренеров тренерскому искусству. Спортивные чиновники насылали на меня различные комиссии, вплоть до московских. Я же никому ничего не хотел доказывать. Уволился. Много и легко писал, но стал наведываться участковый милиционер, обвинял в туниядстве и угрожал выселить из квартиры. Тогда я решил уехать из Гродно. Поменял квартиру на Минеральные воды, потом переехал в Таллинн, Калининград, но писать нигде не мог. Наконец, в 1989 году вернулся обратно в свой город. В целом я пропутешествовал около семи лет.

– Вы и ваши достижения как-то тихо замалчивались...

– Гродненцы с теплотой относились, узнавали на улицах, многие спортивные чиновники ценили. Но вот партийное руководство встречало в штыки. Особенно, помню, был такой секретарь горкома...

– Извините, перебью вас – вы были членом партии?

– Нет. Меня туда тянули, но я отказался. Знаете, мне повезло в то время побывать за границей в некоторых капиталистических странах, особенно запомнилась Япония. И когда я увидел, как там живут люди, что они строят и производят, никакая советская партийная пропаганда уже не могла меня переубедить.

– Ренальд Иванович, так много изменилось за последнее время: мы уже более десяти лет живем в независимой стране – Республике Беларусь. Может быть, хоть теперь кто-то вспомнил о заслуженном тренере, может, вас приглашали на работу?

– Когда я вернулся в Гродно, много думал о том, как продвинуть наш спорт дальше. Посылал свои предложения всем министрам спорта, какие были. Получал отписки.

– А Лукашенко писали?

– Да, но тоже безрезультатно. Понимаете, у меня в запасе есть один опорный прыжок, который опять может перевернуть всякие представления о возможностях мировой гимнастики, но это, как оказалось, никому не нужно. Хотя, по моим подсчетам, подготовка такого прыжка обошлась бы государству в долларов 500. Более того, нынешняя руководительница белорусской гимнастики А.Кошель в прессе выступила, что Кныш такой-сякой, чуть ли не «будьте бдительны» и не допускайте его к тренерской работе.

– Как будто эхо из прошлого... А как вы оцениваете нынешнее состояние белорусской спортивной гимнастики?

– Хуже не придумаешь, все развалено. Хотя можно было бы подготовить настоящую белорусскую команду, которая на мировых первенствах заставила бы о себе говорить. А пока у наших гимнасток 24 место.

– Вы бы смогли еще работать тренером?

– Мог бы, но не хочу. У меня столько написано! И все это нужно как-то подготовить и издать.

– Значит, у вас есть еще что-то в запасниках?

– Готовлю к печати второй роман в стихах, который написан в 70-х – 80-х годах. Есть еще и поэмы тех времен.

– «Утро туманное» вышло тиражом в одну тысячу экземпляров. Вы издали его на собственные деньги. Была ли какая-нибудь реакция на нее, скажем, со стороны критиков, общественности?

– Не было. Лишь ваша газета сообщила о появлении книги. Правда, я посылал ее и в литературную московскую и минскую газеты, в журнал «Неман», в «Советскую Белоруссию». Никто не отозвался. Единственное, соседи и знакомые, которым я подарил книгу, высказали свое удовлетворение прочитанным.

– Соседям понравилось, все остальные не заметили...

– Выходит так.

– Ренальд Иванович, вы, наверное, и сами хорошо знаете, что все значимое рано или поздно будет оценено, не правда ли? А как вы сами считаете – стали вы поэтом или нет? Вот вы пишете:

«Не стать мне истинным поэтом

И Эдисоном не бывать,

Пока я буду в мире этом

Всю жизнь учебе отдавать...»

– Может быть, другие и назовут меня поэтом. Но что касается самого меня – здесь сложнее... Я мечтал стать таким поэтом, каких еще не было. Поэтому столько лет экспериментировал и ничего никому не показывал. Но, видимо, мои мечты не сбылись.

– Ваше «Утро туманное» – книга автобиографическая. Это почти как у Монтеня: «Все мои опыты – это я сам»?

– Конечно. И больше. Это книга о любви, поскольку, о чем еще может писать молодой человек, которому нет и двадцати.

– А вы нашли любимую в жизни? Помните свои строчки:

«А я любимую ищу,

Других печалить не хочу».

– Строчки, конечно, помню. А вот с любимой – вопрос сложный. Наверное, нет.

– «Если быть, то только первым,

А иначе смысла нет».

И так всегда?

– Да. И в гимнастике, и вообще в жизни.

– В вашей книге есть упоминания о белорусских классиках – вы посвящаете некоторые строчки Якубу Коласу, Павлюку Трусу.

– Моя мама когда-то вместе училась в Минске с Павлюком Трусом на одном курсе. А то, что она рассказывала о Якубе Коласе, когда он в трудные минуты помогал студентам выжить, осталось в памяти навсегда. Мама хорошо знала и Янку Купалу.

– О чем будет ваша новая книга?

– О себе, у меня все о себе. Я как-то пытался писать о других, но у меня не очень получалось.

– Ренальд Иванович, и все же, вы – больше поэт, или тренер?

– Тренер – очень неблагодарная профессия. О нем быстро забывают, да еще и мстят порой...

– В конце вашей книги есть строки:

«Пишу о том, каким я был,

Что думал, как мечтал,

Как жизнь бесценную любил

И как ее терял.

Быть может, легкая строка

Сквозь время пролетит

И голос мой через века

Кому-то прозвучит?»

Для кого должен прозвучать этот голос?

– Думаю, что книги остаются навсегда. Все другое проходит... Пока, наверное, этот голос никто не услышит.

– Вы жалеете о чем-нибудь в жизни?

– Только о том, что так много времени отдавал спорту.

– Но вы же подготовили спортсменов, известных всему миру!

– Если бы не эти отданные спорту годы, я мог бы написать гораздо больше, а так – остались только какие-то обрывки от того, что задумывалось. Сейчас это уже невозможно восстановить.

– Ренальд Иванович, хотели бы вы, чтобы ваша дочь стала гимнасткой?

– Если честно, то нет. Она, кстати, пробовала, у нее получалось, но она оставила гимнастику.

– У вас была очень непростая жизнь, но, как мне кажется, очень полная, интересная, состоявшаяся. Но... о чем болит душа поэта, что еще хочется сделать?

– Не знаю, сколько мне жить, может 20 лет, а может и нисколько. Но за время, которое мне отмерено, хотелось бы все доделать в литературных трудах. На большее трудно замахнуться.

Беседовал Михаил КАРНЕВИЧ