"Я сегодня живу в прошлом завтрашнего дня"

Известный белорусский живописец
Владимир Голуб готов
к персональной выставке в Гродно.

- Владимир, последние три года вы прожили в Литве. Какая она сейчас?

- Все та же: "… скромная приморская страна. Свой снег, аэропорт, свои евреи."

- Их колоритная представительница в вашей картине, подобно грузной птице, сидит в ячейке многоквартирного дома, изображенного в разрезе. Угловые эркеры выдают архитектурный стиль, современный репрессиям литовской культуры, особенно языка.

- Подобный вариант провинциального модерна есть и в Гродно. Одна моя знакомая рассказывала, как будучи в застойные времена учительницей, она на экскурсии по старому городу отметила в орнаменте на фасадах попытку изобразить ту характерную линию, которая называется "удар бича". "Как? Дар Ильича?"- переспросил школьник.

- Уверена, что без задней мысли. Несколько лет назад известный в Беларуси критик писал о вас: "Художник определил свой путь, манеру, которые уместятся "в ящичке" сюрреализма. Теперь, судя по всему, ваш творческий багаж займет целый шкаф, чтобы разобраться в нем и все разложить "по полочкам" нужно время. Пока же, ревизуя старые и новые "вещи", отмечу, что ваши персонажи обнаруживают новое свойство. Например, впервые вижу у вас женский образ без ухищрений символического мифа. Чаще он имеет хтонические черты. Место его обитания - болото, скошенные луга, поля, покрытые жнивьем, или заросшие крапивой и осотом огороды, как в картине "Полнолунье", где образ персонифицированной Земли в диковинном венке из трав, появляется среди ажурных зонтиков укропа или борщевика обыкновенного.

- Моя новая серия об эмиграции, не только еврейской, и характер реальной женской натуры преображен в такой мере, чтобы стать опосредованным изображением самого сомнения переселенца. Сам я не коротко, но знаком с этим тягостным чувством. Хотя я никуда не эмигрировал и остаюсь белорусским гражданином. Жена у меня из Литвы, и я подолгу живу в Вильнюсе, где чувствую себя как у Бродского: "жертвой толчеи или деталью местного барокко". Когда невмоготу, приезжаю и работаю в своей гродненской мастерской.

- И все же, чем вас соседи утомляют?

- Самодостаточностью современной культуры. Я устал от этой "хуторской" системы. Ты там чужой, стоишь на обочине, а мимо протекает весь художественный процесс, встрять в него "пришлым" не удается из-за пошлой спеси "тутэйшых".

- "Чужой на хуторе" - звучит зловеще. Не его ли "… стиснув меч в ладони решил настичь…"

- "Предмет погони скрыт за пределами герба". Но художнику не легче. В надежде на "promotion" он вынужден пахать на какую-нибудь частную галерею.

- А глядя на „Янтарный берег" трехлетней давности, можно подумать, что художник вместе с музой обрел утешительный покой под крылышком милостливой судьбы. В центре внимания изваяние не из холодного мрамора, а из белого - пенистого янтаря. Это не дивная нереида, судя по реквизиту (спасительный перстенек, белый платок) и не русалка-берегиня, а птица-дева, исцеляющая от ран.

- Это мое собственное истолкование восточно-балтийской мифологии. Вид на взморье в окрестностях Неринги, где мы с женой любим отдыхать, решен иносказательно, как и во всех моих пейзажах Куршской косы. После я много писал в Польше на международном пленере под Ольштыном. Художники жили в заброшенной усадьбе, откуда виднелись бывшие колхозные поля, превратившиеся в безлюдную степь, отданную на волю ветров. Там я нашел мотивы своих будущих картин. Я бродил по разнотравным, некошеным лугам, стараясь зрительно представить себе то далекое время, когда на польской земле были прусские городища. Но взгляд натыкался на колючие полусухие цветы "дзядоўніка", разросшегося по склону рва. После они претворились в художественные образы - аллегорию времени.

- А эти примусовидные „кастрюльки" и гляки откуда?

- В юности я ездил с археологической экспедицией под руководством известного белорусского археолога Г. Штыхова на Витебщину раскапывать курганные могильники раннего средневековья. Тогда же познакомился с аспирантом минского университета М. Ткачевым, впоследствии ученым, историком-медиевистом. Атмосфера серьезной сосредоточенности, в какой проходили раскопки под его наблюдением, передавалась младшим участникам экспедиции. Но моя фантазия студента театрально-художественного института, запоем читавшего фантастику, „оживляла" по-своему далекое прошлое человечества. Мне нравится фраза из „Пикника на обочине": „Я и сегодня живу в прошлом завтрашнего дня". Путем фантастичных аллюзий я пытался обозначить это в серии „Археологичный натюрморт".

- Кого вы, как сложившийся художник, закончивший отделение станковой живописи, называете в числе своих учителей?

- Это будет длинный список. Начну с Садина - руководителя слуцкой изостудии. Именно оттуда еще в нежном возрасте я вынес главное впечатление: „серьезное дело - быть художником". В Академии - Данциг, Шчемелев... Да много было хороших мастеров рядом. Сейчас это все мэтры белорусского искусства. Не могу забыть С. Атраховича, не понаслышке знавшего Я. Коласа. Он преподавал литературу, когда я учился в интернате по музыке и живописи.

- А есть там хотелось?

- Всегда. Выдавал еду здоровенный детина-моряк, списанный на берег. Шмякнет ложку манной каши - проходи. Попросишь добавки - получишь щелбан, стукнешься подбородком об обитый жестью прилавок - только зубами клацнешь.

- А пряники, пастилу, халву, карамель фруктово-ягодную, ириски, помадки или мармелад - давали?

- Не помню. Я - дитя общепита. Все его блюда были подобны клейстеру. Комок каши, не отлипающий от перевернутой тарелки, студенистые макароны по-флотски со следами мяса, слабо-розовый с белыми кусочками кисель, который у всех вызывал неизменное оживление.

- Потому что сладкий?

- Нет, когда по сигналу ватага кубарем катилась с лестницы, кто-нибудь на повороте тихонько разливал его, и возникала куча-мала. Это была одна из традиционных шуток. Про другие долго рассказывать. Воспитатель у нас был полковник в отставке из суворовского училища, красавец-мужчина - подтянутый, ростом под два метра. Так что порядок в нашей спальной комнате, где попарно с тумбочкой стояли семнадцать кроватей, был армейский.

- А что хорошего было? О чем вспоминаете с улыбкой?

- О многом. Хорошее в детстве крепче запоминается... Конечно, занятия по специальности. Бывали дни, когда мы рисовали по восемь часов. Прогулки по Минску с преподавателем по художественному развитию. Впечатления моего раннего детства бледны, а тут я во многом наверстал упущенное. Например, пристрастился к чтению… Вспоминается ощущение свободы летом дома - на Слутчине и обыкновенные мальчишеские забавы.

- В ту пору что было интересней всего?

- Накупить в складчину пластилину, наделать кирпичиков и несколько дней подряд, где-нибудь на задах огородов, строить из них крепость, а после заселить ее мухами зелеными. Пока "механики" изготавливали метательные орудия и ядра с зажигательной смесью, чтобы в одночасье насладиться "геростратовым действом".

- А мух не жалко было? Или они разлетались?

- Нет, у них перед тем крылья обрывались. Они же были навозные, а, значит, "плохие".

- Ничего себе, пример подростковой агрессии, не лишенный творческого характера.

- Естественный напор биологической силы, заставляющий все крушить вокруг в становлении мужского начала. Иные особи так и застревают на этом начальном этапе: всю жизнь им охота либо воевать, либо воровать да мастурбировать или сеять семя, где придется.

- Вызывающе-враждебно звучит в ваших картинах такой привычно лирический мотив обновленной природы, как проклюнувшаяся травка. Захват пространства символическими объектами, олицетворяющими ту самую мрачную силу, идет изнутри "Весенних холмов" - сквозь их порыжелую стерню, какая кажется шкуркой грызуна или небритой щетиной.

- Между прочим, я читал, что все эмбрионы начинают жизнь как существа женского пола. Самодовлеющий характер "биологизмов" в форме символики эротического типичен для тех моих работ, какие сделаны спонтанно. Стоит раскрепостить сознание, как все это само лезет и выплескивается через край. Проблема, как упорядочить половодье психофизического, чтобы загнать в картину не только чувства, но и мысль.

- К месту вспомнилось, как один китаец в начале нашей эры написал книгу, половину которой посвятил всеобщему человеколюбию, а другую половину - крепостной артиллерии.

- Применительно ко мне, как к художнику, можно сказать, что я бьюсь над тем, чтобы первая преобладала. Хотя, признаюсь, во времена тотальной "чернухи" и из меня выползли "жудасные" "Волколаки", один политический "Оборотень" и прочая нечисть в грешном "Отчаянии".

- Среди образов-олицетворений разрушительных сил, бушующих в социальном, экологическом и психологическом, есть женский. Умыкаемая волком Луна - рыжая фавнесса, обнаженная, но обутая в золотые туфельки-копытца, чертовски хороша.

- В преизбыточно цветущей женской красоте всегда есть нечто колдовское. Если на этом акцентировать, получается "краса разбойная". Моду на нее навязывают журналы, газеты, реклама, клипы и прочее.

- Ваш идеал женственности и мужская снисходительность к нему, конечно, в картине "Яблонька" - "здаровая, як зіма, вясёлая, як вясна, рабочая, як лета, багатая, як восень". В духе величальной волочобной песни: "каханая жонка", то "як у садзе яблычка", то "пава-харашуха", а то „пані дому", где дом - весь свет.

- У меня вы найдете все то, что не модно сейчас в искусстве: сюжетность с налетом литературности, символичность, аллегоричность и проч. Я по-прежнему идентичен самому себе.

- А "дух сомнения" не беспокоит вас на нехоженых дорожках? Когда я смотрю на живописные уголки ваших пейзажей, то вспоминаю пророческие слова: "… там будет отдыхать ночное приведение и находить себе покои. Там угнездится летучий змей, будет класть яйца… и лешие будут перекликаться один с другим."

- И дворцы у нас уже заросли "колючими растениями, крапивою и репейником" - так там по тексту? Сомнение есть, но в творчестве руководствуюсь старинной мудростью: „Когда не знаешь, куда идти дальше, вспомни, откуда ты пришел".

- ... Сплетение тонких, ветвящихся трубчатых нитей: то сине-зеленых как водоросль, то кроваво-красных, как сосудистая ткань... Пульсирующие жилки в проткнутых желтках, обломанные рачьи клешни и голые крылья ворон... Все это из ваших картин. В них есть то, что киношники, фабрикующие „ужасы" называют „кусочками физиологии".

- А я-то думаю, почему мои потенциальные покупатели все из врачей да юристов?

- Не скромничайте, музеи тоже у вас покупают. Вот, например, национальный художественный приобрел за 500 долларов вашего „Отшельника"... среди песка и пепла застывает в момент предельной концентрации энергии иссохшая плоть. Она стремиться покинуть ветхую оболочку, ограничивающую жизненное пространство, и в тоже время, накопленная энергия, не находя выхода, оборачивается жизнеотрицающей и сжигает ее.

- Трагедия в том, что никто не в силах помочь „Отшельнику" высвободиться из пут. Горжусь - композиционными средствами мне удалось передать свои размышления о нереализованных творческих возможностях. Прообразом послужил один мой знакомый ихтиолог, мечтавший стать художником.

- Должно быть, он и ихтиологом был никудышным, судя по пессимизму, какой прямо разливается, почти затопляет эту и многие другие ваши картины. Глядя на них, поневоле впадаешь в мрачность как от фильмов в духе "Сталкера".

- „Солярис" мне тоже нравится. „Пессимизм гуманистов лучше, чем оптимизм фашистов". Сейчас моему воображению не дает покоя прошлогодний ажиотаж в средствах массовой информации по поводу опытов биохимической генетики. Я задумал картину на тему клонирования, начну, как только закончу „Постиндустриальных кумиров".

- А кто они? Не могли бы вы...

- Не люблю сослагательное наклонение. Вот глагол прошедшего времени совершенного вида - мой: „Я написал картину и все в ней сказал".

- От чего, по-вашему, зависит, будет ли она понята?

- От вкуса человека. Он должен совпасть с моим. Как станковист, я ищу своего зрителя.

Надежда Антончик, искусствовед

Реклама: