Они наслаждались тогда обрушившимся на них счастьем. В напряженной тишине турнира Таль мог, заметив Салли, мгновенно перескочить через ограждение, мчаться к ней и целовать, целовать, презрев пуританские условности шахматного мира. Его мама приходила в ужас: "Что вы позволяете себе на людях?!" – "Мамочка! На людях неудобно целовать чужую жену, а свою – очень даже удобно. Пусть видят и завидуют!" Он не работал на публику, хотя любил быть в центре внимания – смущался, но любил. Просто был абсолютно раскованным человеком и часто повторял: "Общественное мнение – это мнение общества, которое оно должно держать при себе". Он обожал жизнь, игру, друзей, ладил со всей шахматной элитой и, кажется, со всеми вообще. Он дружил со своим сверстником Спасским, по-особому тепло относился к молодому Рафаилу Ваганяну, а Петросяна любил так, что радовался его чемпионской короне едва ли не больше, чем своей. Он прочитал в Гарри Каспарове гения, когда тот был еще Вайнштейном, он спокойно признавал чужую силу, считая себя не самым достойным на шахматный престол.

В игре он превыше всего ценил искрометность и красоту. Талевские шахматы – как хоккей Мальцева, как футбол Кипиани, как катание Моисеевой и Миненкова – с допустимостью поражения, но невозможностью разочаровать. Хотя все они были спортсменами и стремились к победе – в Кюрасао Таль сыграл какую-то сумасшедшую партию с Геллером, в цейтноте каждый мог не раз выиграть одним ходом, но ни тот, ни другой своего выигрыша не заметили, а во время совместного анализа так расстроились, что до чертиков напились. Но, кажется, прежде победы Таля неодолимо влек риск неведомого, эксперимент, это были феерические шахматы блестящих комбинаций, жертвенных атак, эффектных тактических ударов. За свою не самую длинную карьеру Михаил Таль ухитрился собрать около полусотни призов за красоту партий – рекорд, побить который вряд ли кому дано. Молодой Таль придавал особое значение интуитивной оценке позиции, многие жертвы, по его мнению, вообще не нуждались в расчете. Безоглядный творческий риск придавал партиям особый блеск. В зрелые годы умудренный Михаил Нехемьевич с иронией скажет: "Дали бы мне сейчас того романтического Таля, я бы ему показал..." Но поздний Таль был органичным продолжением себя, глубоко осмыслив и возведя в принцип сформулированный им шахматный афоризм: "Время, которого у нас нет, дороже фигур, которые у нас есть". Игру его поздних лет отличали глубина идеи и виртуозное мастерство, позволявшее проводить на практике цельные стратегические планы.

Это был уникальный человек, резко отличавшийся от всех остальных чемпионов мира отсутствием внутреннего высокомерия, вызванного неизбежным всеобщим поклонением. Он играючи перенес испытание славой, на аттестацию "живой гений" отшучиваясь "полуживой". Таль абсолютно спокойно отнесся к тому, что отцы Латвии подарили ему дачу на Рижском взморье стоимостью в 1 миллион советских рублей, а затем ее отобрали. Был период, когда его годами не выпускали за рубеж, а однажды просто сняли с трапа самолета – со второй женой он долго жил нерасписанным, а значит, полноценной заложницей такая женщина для власти быть не могла. Не понимали, что при желании он уехал бы из страны при всех запретах, ему не раз предлагали, он просто не хотел уезжать. Он как-то сказал жене: "Даже если бы я обиделся на весь Советский Союз в десять раз больше Корчного, я все равно бы никуда не дернулся". Ему зачем-то нужен был именно этот воздух.

Он продолжал жить в стране, где его любили и ненавидели, где за его плечом шептались об алкоголе, женщинах и наркотиках, в стране, где он вырос и постарел. Однажды его при стечении публики нарочито громко спросили: "Вы морфинист?" – на что Таль без видимой запинки бросил: "Нет, я чигоринец". Какой же была скорость просчета вариантов в его фантастической голове, чтобы при всей неожиданности и подлости вопроса выхватить из возможных ходов поистине гениальный, с обыгрышем имен великих Морфи и Чигорина.

Его никто не имел права судить, не испытав его болей от бесчисленных приступов и двенадцати хирургических операций.

Судьба уготовила ему мучительную смерть. Так случилось, что многократно спасавшие шахматиста рижские врачи при одной из повторных операций занесли стафилококк, проникший и в печень, и в единственную остававшуюся почку, но не посмевший тронуть сердце и могучий мозг. Несколько лет Таль доигрывал эту безнадежную партию жизни. Смертельно больным, на инвалидной коляске, в последние свои месяцы он сыграл в Испании, взял третий приз в блиц-турнире на сцене любимого Дома журналиста в Москве и выиграл к тому же у чемпиона мира, находившегося в расцвете.

Однажды сын Гера обратил внимание – это было летом 90-го, вскоре после отлета ослепительно веселого и остроумного в тот приезд Таля, – что с проявленных фотографий смотрит не папа, а какой-то старый мертвый человек. Наверняка и наш снимок не отражает реального. По признанию близких, в жизни от Таля исходило какое-то магическое свечение, делавшее его в глазах окружающих молодым и здоровым.

На похоронах Таля звучала музыка любимого им Рахманинова. В могилу бросали осиротелые деревянные фигурки. Шахматы Таля ушли в историю.