Я в общем-то мало знаю Кузмицкого, но познакомился с ним в первой половине 90-х годов; тогда он стал приезжать в Гродно из Швеции: здесь Ян выставлял свои работы, общался с людьми – голосом нараспев, теплой душой, корректной и артистической. Он много выстрадал, и я писал об этом. С тех пор он видится мне голубоглазой птицей над жуткой бездной бытия-небытия. Он как-то особенно нежно произносит слово МАМА; она умерла в 1934 году, когда Яну было две недели отроду. Меня не покидает ощущение, что Ян помнит вкус материнского молока – словно мгновение назад оторвался от материнской груди; иначе бы он не говорил – в столь почтенном возрасте – совсем по-детски: «Ма-а-ма»; не смог бы выжить, когда ему, голодному мальчишке, приходилось воровать хлеб, не перенес первые тяжкие мытарства по свету. Впрочем, все это – мои субъективные восприятия. А для Яна все проще: такова воля Божья! Теперь Кузмицкому, как ветхозаветному пророку, чудятся горние голоса – они предостерегают и поучают его, глубоко религиозного человека. Но в то же время на редакционной вечеринке Ян говорил: «На 50 процентов мы зависим от Бога, а все остальное – в руках человека».

Мне вспоминается одна из прежних встреч с художником. Тогда мы вышли к чистой речушке Лососянке, к натуре, как говорил Ян, – к природе; разделись до фигового листка и улеглись под летним солнцем на теплую траву. Здесь-то я воочию убедился, что у Яна полторы ноги, но не по возрасту молодое тело. Я давно знал, что часть плоти своей он утратил в юные годы, когда угодил под калининградский трамвай. Где похоронена часть тела Кузмицкого? И есть ли у нее могила? Или она скитается во мраке и вдали от сердца и кисти художника? И есть ли в ней хотя бы атом души Кузмицкого? Ответ Яна не удивил меня: плоть есть плоть, а душа – начало божественное, и таится она в живом Яне.

У меня большой зрительский опыт: за долгие годы путешествий я поглотил большие пространства и побывал в одних только десяти столицах ныне суверенных государств. А это, кроме всего, тысячи увиденных полотен, выставленных в картинных галереях и залах. Работы Яна в них не затеряются. А пишет он женские лики, обнаженную женскую натуру и вырезает их из дерева. Кому-то они кажутся холодными, искусственными. И я не сразу ощутил их тепло – нередко трагическое и действительно... холодное. Звучит парадоксально: холодное тепло, но именно таким оно вливается в мои глаза и душу, и согревает сердце, будит мысль. А разве не парадоксальна фраза Кузмицкого: «Жизнь наша – непонятное что-то. Понимает человек, когда вообще не понимает...»!? Эти слова Ян написал на открытке – репродукции своей картины. Он подарил мне ее на память о той встрече. Эту «женщину» я унес с собой, и буду беречь, как и другую (на снимках).

В тот день, у Лососянки, Ян заговорил о любви. Впрочем, лишь несколько слов произнес, но тоном влюбленного человека. Он нарисовал лики сотен, а может, и тысячи женщин, но любил он в то чудное мгновение только одну женщину – юную красавицу из Гродно, и она стала его женой и музой. Разница в возрасте – океан жизни, говорить об этом трудно без содрогания в сердце. Пути Господни неисповедимы; женщина – тайна за семью печатями, а мужчина – господин и раб ея? Ян увез юную жену в Швецию, но потом их судьбы разошлись... Как здесь не вспомнить пушкинское: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань...» Лично я никогда не видел в Яне «коня», но тружеником-тяжеловозом этот, казалось бы, хрупкий и нежный человек несомненно остался с младых ногтей. Кузмицкий в моих глазах и по сей день – «трепетная лань», с чутким и легко ранимым сердцем художника и поэта. И молодой...

На редакционной вечеринке Ян увлеченно танцевал. Его полторы ноги, не знающие ни костыля, ни тросточки, выделывали черти какие геометрические фигуры, только ему присущие па – молодые, не салонные. А рядом – девушки, молодые женщины, и видно было, что они влекутся к нему... А потом он подойдет к холсту, возьмет кисть, и все зазвучит в нем молодо и чарующе: «Привет тебе, мое Вдохновение!»

Вадим ЖУРАВЛЕВ