«Первый день войны я очень хорошо помню, – вспоминает Сергей Емельянович. – Я был на каникулах дома в Лосево, это в Воронежской области. 22 июня отец взял в колхозе лошадь, и я повез жену брата к пристани на Дону. А когда возвращался, увидел, как в сторону райцентра пронесся председатель колхоза на рысаке на бешеной скорости. Через некоторое время еще один человек мчится... Я свернул с дороги, чтобы мою повозку не зацепили. Подъезжаю к деревне – мужики кучками возле домов стоят по 15-20 человек. Я не соображу, что такое случилось. Проехал, возле одних задержался. Спросил у женщины:

– Тетя, а что случилось?

– Как что случилось! Ты не знаешь? Война!

И я погнал лошадь. И еще километра три гнал лошадь до дома».

Прошло лето. Учеба в авиатехникуме продолжалась. Но уже все было по-другому. Группа все чаще работала на авиазаводе.

А 2-го февраля 1942 года немецкие самолеты стали бомбить Воронеж. К концу февраля бомбили каждый день, а то и по два-три раза на день. В апреле начались ночные бомбежки. Курсантов техникума разделили на группы, и ребята дежурили по ночам на чердаках в общежитиях: когда падали зажигательные бомбы на крышу, – их быстро хватали специальными железными щипцами и тушили в ящиках с песком. Немцы взрывали подъездные пути, вокзал. Из Воронежа нельзя было выехать поездом, все разбито.

Немцы подходили все ближе. Силами курсантов начали эвакуировать авиатехнику. Что успели, в перерывах между бомбежками, погрузили на железнодорожные платформы.

«2-го июля 1942 года (ровно 60 лет назад!) нас направили для дальнейшего обучения в Куйбышев. Мне оставалось учиться еще два года, – продолжает Сергей Емельянович. – Выдали нам одеяла, полотенца, продуктов на пару дней, и денег по 5 рублей. Билетов не дали – сказали, и так доберетесь. А я решил добираться на перекладных до Лосево, своего села. 2-го утром мы вышли из Воронежа, а 4-го немцы захватили город. Я пришел домой, прибыл в военкомат. Там мне сказали – жди, пока дадут команду. И я ждал повестки. В августе немцы подошли к Дону, несколько раз пытались перейти. Но наши дальнобойные орудия стреляли, снаряды летели за Дон».

В октябре 1942 года накануне дня рождения, когда Сергею должно было исполниться 17, он получил повестку, в которой было указано число, время и место присоединения к общей колонне. Через село ехали четыре повозки, на которые укладывались вещи, люди же шли пешком по указанному маршруту. На станции подали вагоны-«телятники». Куда повезут – на Урал, или за Урал – никто толком не знал: 17-18- летних пацанов отправляли подальше от фронта.

Сначала призывники работали на заводе в Магнитогорске, потом их перебросили на северный Урал, затем опять в Магнитогорск, потом в Уфу. Затем всех собрали на сборном пункте в военкомате, выдали накладные на сухой паек.

«А у меня ни сумки, ничего не было. Только карманы в брюках. Я пришел на склад, а там женщина пожилая мне говорит – давай сумку. А у меня нет. Тут, выяснилось, что она родом почти с моей стороны. Ну, почти земляки оказались. Так она дала мне наволочку – положила туда все, сахар... даже не взвешивая, и веревкой обмотала.

Повезли в Оренбургскую область на станцию Тоцкая. Холодина страшная стояла. Жили в землянках, рассчитанных на 200 человек. На деревянные жерди укладывали соломенные матрацы. Так мне довелось побывать в Тоцких военных лагерях, где до этого жили поляки. Их перебросили, хотели формировать боевые части, когда туго было, чтоб под Волгу бросить. А потом из Лондона дали указание: вывезти их из Советского Союза, чтобы поляки с Запада наступали на немцев. И их тогда через границу Ирана на английских кораблях отправили. Много их было. Но это я потом узнал, что с ними произошло.

Я попал в учебную бригаду к противотанкистам. Изучали противотанковое ружье Дегтярева, другое оружие. Выдали обмундирование, хоть с дырками, но постиранное. Вот шапок у нас не было, так месяца два мы ходили в буденновках. Ботинки дали. Нога у меня небольшая, а мне дали 44 размер. Так я, когда дневальным стоял, вату из матрацев сержантов надергаю – и в ботинки. У солдат матрацы были соломенные, а у сержантов – ватные.

А после принятия присяги, 21-го февраля 1943 года, стали ждать отправки на фронт.

Вояки мы были жалкие, паек был хреновый: утром – суп гороховый, в обед – суп гороховый и каша гороховая, вечером – суп гороховый. Со «стрельбой» ходили, – смеется Сергей Емельянович. – Так нас «закормили», что всех подтянуло. Были случаи, что убегали из роты. А за дезертирство – расстрел. Собирали нашу учебную запасную бригаду, строили, чтобы всем видно было и приводили в исполнение... Ничего не поясняли... И уже до самого отправления на фронт никто не осмеливался бежать».

За пару недель до отправки на фронт «вояк» немного подкормили – стали давать мясные аргентинские консервы. Тогда их называли «американские». Затем погрузили в эшелоны и повезли через Тулу южнее Москвы. К тому времени немцы уже от Москвы отступили, и новоиспеченные солдаты через окна эшелона видели следы, оставленные ими. Подъехали к фронту, солдаты начали выгружаться. И тут налетели немецкие самолеты – в течение двух минут в вагонах никого не осталось. Все спрятались в близлежащем лесу. И все же, погибло несколько человек... Так молодые солдаты узначи, что такое война. Но самое страшное было еще впереди – лето 1943-го, сражение на Курской дуге.

«Я совсем немного на фронте пробыл, но уже знал как определить по звуку, на каком расстоянии летит мина: если далеко, мимо меня, то она свистит, а когда летит близко, звук совсем другой. Я его как услышал, прыгнул в ямочку (какой-то солдат может еще в 41-м году копал) и лег. Все спрятано, а вещмешок – наверху, его и рвануло. Но это ранение легкое было. Потом было еще одно. В 44-м в Гомельской области тяжело ранили... – голос Сергея Емельяновича немного дрогнул. – Мы шли рано утром стороной от Красной горки. Подходили к немцам ближе и ближе. Надо было подойти хоть метров на сто, а потом уже – в атаку. Таджика одного ударило в голову и прямо над ухом вырвало кусок черепа, и я увидел мозг белый – сразу крови нет – прыгает. Я хотел его забинтовать, достал бинт, а тут таджики увидели, что их друга ранило, бегут к нему... Я кричу: «Ложись!», а в это время немцы уже нас заметили и из пулемета как дали, из крупнокалиберного. Он-то рассеивает пули, мне хватило и одной. Командир взвода, старшина подскочил: «Сережа, лежи, сейчас подойдут санитары, тебе помогут». Перевязали. Потом потихоньку те, у которых легкое ранение, в руку или в плечо, мне помогли идти в сторону санитарной роты. Прошли километр, два, а санитарной роты там уже и близко нет, она уже пошла за наступающими. Значит, в медсанбат – дальше идти надо. А они сами раненые. У меня автомат забрал кто-то из взвода, а мне карабин оставил. Я-то сам не могу тащить, а им надо и меня поддерживать и оружие. Без оружия если явишься в медсанбат – сразу дезертир, расстрел. Без оружия и не принимали, отметку сразу делали у красноармейца в книжке. Тащили меня, тащили. Кто-то мимо проезжал и сказал, что медсанбат недалеко, километра три. Я сказал, бросайте меня около дороги, а сами идите. У меня много крови вышло, все время текла, хоть и забинтовано. Я потерял сознание. Забрали меня только под вечер и привезли в медсанбат. Карабин со мной. Посмотрели в армейскую книжку – а где автомат? Объяснил».

Это было тяжелое воспоминание. Его перевозили из госпиталя в госпиталь, делали операцию за операцией, но рана заживала плохо, температура не падала, а поднималась с каждым днем.

«Выше сорока было. Меня врачи осмотрели и говорят – все: готов. Я-то уже этого и не слышал. Меня прямо с койкой в 16-ю палату, к покойникам. Там комната не отапливалась, и даже стекла были разбиты. Лежал я там двое суток. Случайность помогла. Раненые стащат что-нибудь друг у друга – и в деревню за самогоном. В госпитале много зеков было. В палате самогон сразу обнаружат, так они – в 16-ю палату, спрячут бутылку под покойником – сохранность стопроцентная. И вот так раз спрятали подо мной и решили перед ужином выпить. Зашли, начали доставать бутылку, и тут один другому говорит: «Слушай, а он, по-моему, живой». Я уже начал приходить в сознание и слышу, что говорят, а крикнуть не могу. Пока они пили, я все на щелочку над дверью смотрел – там свет виден был... Потом, когда бутылку под меня опять прятать стали, поняли, что я теплый. Взяли мою койку и в палату притащили. Тот зек, что меня обнаружил, воронежский был, земляк, шум поднял на весь госпиталь. Откачали меня. Но в госпитале лежал еще долго – до февраля 1945-го».

Ранение дало о себе знать, спустя десятилетия: были задеты нервные окончания и несколько лет назад Сергей Емельянович полностью потерял зрение.

После госпиталя Сергея направили учиться в пехотное училище. Хоть и не хотелось, но деваться некуда – приказ есть приказ. Однако семь моряков с одного корабля наотрез отказались учиться в пехотном. Всех семерых арестовали. Суд был в тот же день вечером на плацу перед строем. Двум зачинщикам дали по 10 лет, другим – поменьше, самое малое – 6 лет. Потом, как выяснилось, их сразу отправили на фронт в штрафбат. Месяц на фронте приравнивался к году тюрьмы. После ранения срок снимался полностью, считалось – искупил вину кровью. Ни останавливаться, ни отступать никто не смел – сзади в нескольких десятках метров свои же из стрелковых отделений открывали огонь.

«Из тех семерых моряков в живых осталось только двое! – Говорит Емельяныч и возмущается. – А потом говорят, мол, воевали бесстрашно, а не говорят, что сзади с пулеметами стояли. Бесстрашных не было – страх был у всех».

У Сергея Емельяновича две солдатские медали «За боевые заслуги». Первая – за взятие Бежицы, города недалеко от Брянска, вторая за форсирование реки Беседь и выход на территорию Беларуси.

«Беседь – маленькая такая речка – шириной в 150 метров. Шли ночью на лодках по четыре человека. Лодки были кабелем привязаны, передвигались как на пароме, тихо, чтобы не шлепать веслами. С другой стороны – болото. Потом шли километра полтора по два человека. Темнота, никаких разговоров. Близко подошли к немцам и как дали! А потом немцы нам дали: они вверху, мы в низине. Туман, осень... А первую медаль получил уже после войны в 45-м».

Сергей закончил пехотное училище, и ему присвоили звание младшего лейтенанта. На территории Советского Союза война уже закончилась, но никто не знал, сколько она еще продлится за его пределами, поэтому была необходимость в подготовке офицерских кадров. Так Сергей попал на окружные объединенные курсы усовершенствования офицерского состава в Архангельскую область. После окончания войны он продолжил службу.

«В марте 1953 года, когда уже Иоська помер, в Германию направили, – заканчивает свой рассказ Сергей Емельянович. – Я уже женат был. Там я прослужил до начала 1962 года, потом, до 1972 года служил в Гродно. Кстати, работал в свое время в дивизионной газете «Советский воин».

Чем дальше во времени от нас война, тем сильнее ветеранов тревожат их раны. Когда Емельяныча обследовали в 90-м, то предложили операцию по удалению осколка. Он отказался. Не захотел бередить старую рану. А раны не только боевые, пулевые, осколочные... Но и душевные: от воспоминаний, от потерь, от послевоенных тягот и лишений, от разбитых судеб и несбывшихся надежд. Хорошо тем, у кого заботливые дети и внуки. А есть и вовсе одинокие люди, о которых родина вспоминает пару раз в году...

Записала Юлия УРБАНОВИЧ